Первый Мир - Страница 30

Так складывались обстоятельства. Никто ведь не станет спорить, что в большинстве случаев именно бытие определяет сознание и редко – наоборот. После успешной эвакуации с Первого Мира Гюнтер, попав на планету Грюнверк, постепенно обрел душевный покой. Множество факторов способствовало наступившим в нем переменам, но главным, конечно, являлась доброжелательная эмоциональная обстановка в доме Столетовых и исторически сложившееся положительное отношение жителей «зеленой планеты» к человекоподобным машинам.

Некоторое время Шрейб, конечно, ощущал внутренний дискомфорт.

Его сознание, фактически вырванное из преисподней, трудно интегрировалось в мирную жизнь, но время взяло свое, прошлое не потускнело, как бывает в памяти человека, но перестало быть актуальным, отошло на второй план.

Война, опустошившая душу, исковеркавшая разум, казалась ему худшим из зол, болезнью, массовым безумием, против которого хороши любые лекарства.

Медленно и тяжело он постигал науку сдержанности, учился не равнодушию, но полному самообладанию, отдавая предпочтение философским взглядам на мир, не имеющим ничего общего с конформизмом или бесчувственностью машины. Гюнтер вполне четко осознавал: возникни экстремальная ситуация, требующая его вмешательства, и он не останется в стороне от событий, но пока что судьба берегла его, жизнь на Грюнверке текла спокойно, размеренно, заботы по обеспечению безопасности Ивана отнимали не так уж много времени и сил – мальчик вырос, минула его юность, и сейчас двадцатилетний сын сенатора готовился пойти по стопам отца, посвятив себя межпланетной дипломатии.

В будущем это сулило немало хлопот, но, пока Иван не покидал родную звездную систему, изучая галактическое право в университете, у его личного телохранителя практически не возникало проблем.

Беспокойство доставляли лишь редкие визиты в отчий дом старшего сына Романа Карловича.

Олмер, занимавшийся бизнесом в секторе Корпоративной Окраины, не утруждал себя приличным поведением, не скрывая своего неприязненного отношения к Ивану и Дмитрию, но пока дело не заходило дальше косых взглядов и плоского сарказма, Гюнтер не вмешивался...

– О чем вы так глубоко задумались?

Голос Ольги вернул его в реальность.

Шрейб впервые за последние годы испытывал неловкость, не зная, как себя вести.

Похоже, она не подозревает о моей истинной сущности...

В глазах его негаданной гостьи метались искорки грусти, надежды, неудовлетворенности жизнью, хотя Ольга Нечаева занимала высокое, привилегированное положение в команде сенатора Столетова, ей, наверное, грех было жаловаться на судьбу, но женщины пока что оставались для Гюнтера неразрешимой загадкой: их поведение, мотивации фактически не укладывались в рамки логики, ставшей стержнем самосознания Шрейба.

Сейчас ее взгляд внезапно всколыхнул в его душе что-то давно утраченное, позабытое или, быть может, не испытанное в полной мере, перечеркнутое той страшной войной и не возрожденное вновь...

– Я думал о капризах судьбы, посылающей нам негаданные испытания, – произнес Гюнтер, все острее и беспокойнее ощущая, как что-то быстро и неуловимо вторгается в привычное восприятие, накладывается мятущимся чувством тревожного ожидания на каждую мысль...

– Я, по-вашему, каприз судьбы? – Ольга притворно нахмурилась, затем, взглянув на Гюнтера, не выдержала и рассмеялась: – Вы так холодны, рассудительны и спокойны, что мне становится зябко.

Шрейб, не ожидая подвоха, предположил:

– Быть может, система терморегуляции барахлит?

Она восприняла его слова как попытку неудачно пошутить.

– Смеетесь надо мной? – Ольга допила последний глоток напитка, чувствуя несвойственную ей робость, неуверенно встала и вдруг, поддавшись секундному порыву, обошла стол, склонилась к Гюнтеру и коснулась теплыми губами его щеки. – Спасибо за интересный рассказ. – Она отступила на шаг, затем обернулась и добавила: – Я зайду завтра, если вечер будет свободен, ладно?

– Конечно. – Он встал, желая проводить ее, не протестуя против решения Ольги уйти, но она отрицательно покачала головой. – Не нужно. Вы странный человек, Гюнтер. Я обязательно приду.

Еще секунда, и она исчезла, будто растворилась в нежно-зеленом сиянии суспензорного поля, а он остался стоять подле стола, глядя на вазу, в которой искрились покрытые инеем ветви.

Ее слова пульсирующим эхом вновь и вновь отдавались в рассудке, на щеке Гюнтера пылало прикосновение ее губ, в душе стыло непознанными ощущениями внезапное открытие: профессор Романов, оказывается, не сообщил ему о потенциале чувственных реакций, заложенных в структуру искусственной нервной системы, управляющей живыми кожными покровами.

Или ее прикосновение пробудило частичку моей дремавшей до сих пор памяти?

Гюнтер в замешательстве стоял, тщетно пытаясь логически оценить глубину пронзивших его ощущений и чувств.

Внезапный срыв близился, он подступал волнами давно позабытой дрожи, но прикосновение женщины, тепло ее губ, фраза, признающая в нем человека, пробудили неадекватную реакцию: усиливающаяся бесконтрольная дрожь внезапно швырнула рассудок Шрейба в омут воспоминаний, закрутила его, как порыв осеннего ветра закручивает пожухлый кленовый лист...

Дрожь.

Неимоверное напряжение всех моральных и жизненных сил.

Тонкий визг сервомоторов, тяжкая поступь «Фалангера», ритмичные толчки отдачи от непрерывной работы импульсных орудий, располосованная росчерками лазерных разрядов, разодранная взрывами реальность, хриплые, надорванные голоса в коммуникаторе, пыль, камни, дым, разрывы, и опять непрекращающаяся, бесконтрольная дрожь, когда нервный вскрик, пришедший по связи, вдруг оборвался близким хлопком аварийно-спасательной катапульты, выбросившей пилот-ложемент из рубки изувеченного «Хоплита»...